его на пол. Музыка возобновилась; все ждали; она прекратилась вновь. Теперь другая замешкавшаяся сняла пояс. Одна из девушек лишилась кимоно, затем нижней накидки и стояла полуголой, глядя на мужчин. Комнату заполнило возбужденное дыхание, запах пролитого саке и разгоряченных танцующих тел. Кто-то немного приоткрыл раздвижное окно. Низкорослая девушка стягивала с себя нижние штаны, демонстрируя бедра, розовую плоть…
Танцовщицы уже не выглядели одинаковыми. Их тела, не покрытые пудрой, были желтыми и коричневыми, в родинках и со странно подбритыми лобковыми волосами. Между их грудей струился пот. Некоторые из них были еще молодые — лет десяти-двенадцати — и имели маленькие твердые груди. Другие были постарше, и их груди непристойно болтались. Игра продолжалась; гости хлопали друг друга через стол, били чашки из-под саке и кричали, подобно животным в гоне, обнажая зубы. Они отгребали падающие на глаза волосы жирными пальцами и издавали храпящие звуки.
Самая высокая девушка теперь была совершенно нагая. У нее были красивые ноги и тонкие руки; дышала она несколько с трудом. Девушка ростом поменьше становилась все возбужденнее, цепляясь за последний прикрывавший ее предмет одежды, но вскоре и он упал на пол. Женщины более не выглядели как куклы: кто-то был спокоен, кто-то забавлялся. Одну, казалось, опьянила музыка: она делала странные жесты и прыгала туда-сюда, широко раздвинув ноги, с большими бедрами и хлопающими по туловищу грудями, все ближе и ближе приближаясь к гостям.
Их жесты больше нельзя было назвать ни танцем, ни даже игрой; это было сумасшествие — соблазнительное, сексуальное и все же грациозное.
Гости, пошатываясь, вскакивали на ноги, присоединялись к танцующим, начинали освобождаться от своих мечей, сбрасывая с себя одежду. Широкогрудые, коротконогие, с мощными руками; лица ярко-красные, они терзали вскрикивавших возбужденных девушек. Барабан продолжал стучать не переставая. Некоторые лампы погасли.
Один из гостей попытался уйти, но две маленькие служанки повисли у него на руках: “Ия, ия!” (“Нет, нельзя!”), и саке выплескивалось из их маленьких опьяневших ротиков. Они перешагивали через пары, катавшиеся по циновкам в бесстыдном самозабвении. Оргия продолжалась при пьяных, протяжных криках»[45].
Ёсивара поддержала формирование многочисленных сексуальных направлений, позже создавших костяк национальной традиции Страны солнечного корня. Многие интимные техники получили свое официальное признание за стенами «веселых кварталов», а то, что в Европе называют «извращениями», было окончательно причислено к некоторым «своеобразным привычкам», на которые каждый мужчина имеет право. Куртизанки «веселых кварталов», впервые в Японии профессионально подошедшие к сексу и связанным с ним сферам человеческой жизни, стали первыми сексуальными психологами, сексологами и сексопатологами этой страны, а секс при них — важной частью национальной культуры.
Отблеск
Если бы современное японское кино, скажем, фильмы знаменитого Китано Такэси, могло быть известно широкому кругу российских зрителей лет эдак пятьдесят назад, его в традициях тех времен назвали бы «обличителем пороков японского общества». В картинах этого «японского Максима Горького» и в самом деле хватает мизераблей и всяческих добровольных изгоев, а уж пороки они демонстрируют — все, какие только можно придумать. Разумеется, не обходится и без самого любимого японцами — гомосексуализма, чего в пролетарских описаниях жизни бомжей не было — в России голубая традиция дожидалась Владимира Сорокина (и дождалась). Эпизоды блокбастера Китано «Дзатоити» («Затоичи», «Zatoichi»), ориентированного, прежде всего, на европейскую и американскую публику, брутальны и шокирующи. Напомним один из них: погибающий от голода маленький мальчик, чтобы прокормить себя и сестру, решается на проституцию. Он подходит на улице к прохожему и просто говорит: «Дядя, возьмите меня». И «дядя» берет… Отсутствие всяких витиеватостей и условностей не только придает художественную силу эпизоду, но и с самурайской прямотой заявляет, что такая атмосфера правдива, что она была обычна для самурайской Японии. То, что для нас — шок, для них считалось тяжелым, но не чрезмерно выходящим из ряда вон способом зарабатывания денег. У «дяди» не возникает и не может возникнуть мысль о том, что он педофил и гомосексуалист, он просто соглашается — после секундного колебания… Один из лучших фильмов другого знаменитого японца — «Табу» Осима Нагиса — довольно точно передает голубоватое свечение самурайских будней и отношение суровых воинов к этой слабости рода человеческого — одновременно укоризненное (это мешает службе) и снисходительное (если не сильно, то пусть мешает).
И в «Табу», и в «Дзатоити» изображена вторая половина эпохи Эдо, то есть XIX век. О том, что такое поведение не было результатом моральной деградации японского общества, а являлось следствием рассматриваемого нами простодушно-божественного отношения к плотской любви, свидетельствуют и упоминавшиеся уже памятники литературы, повествующие о более ранних временах, а главное, произведения, созданные современниками, а не описанные сегодняшними художниками — им хватит для вдохновения и реалий наших дней. Во все времена в Японии большинство посетителей публичных домов составляли монахи и военные. Некоторые из них искали не обычные женские, а менее распространенные, но и поныне существующие мужские публичные дома. Тем более что даже внешне отличить утонченного самурая от девушки бывало не так-то просто, особенно если учесть, что вполне открыто предающиеся голубой страсти воины нередко одевались по-женски, подражали женской походке и речи и отращивали длинные волосы.
Конец XVIII века стал в Японии временем расцвета гомосексуализма, когда оформились основные его эстетические обоснования, изложенные в трактатах известных самураев, ученых и, конечно, монахов. «Веселые кварталы» по всей стране откликнулись на эту популярность ростом предложений: десятки крупных «мужских домов» предлагали на любой вкус сотни объектов вожделения. Ёсивара, расположенная рядом с храмовым комплексом Сэнсодзи в Эдо, дала пример совмещения буддийской добродетели с однополой страстью, и многие «мужские дома» не просто соседствовали в Японии с храмами, а нередко использовали территорию святилищ в своих целях, как это было, например, в эдоском храме Юсима Тэндзин, ныне — месте паломничества тысяч студентов, в том числе из расположенного поблизости Токийского университета. Несмотря на мощную «теоретическую базу» гомосексуализма, созданную его апологетами, правительство сёгуната со временем пришло к выводу, что такая любовь все же является противоестественной, и к середине XIX века Эдо почти лишился гомосексуальных притонов, а следом железной рукой гетеросамураев был наведен порядок и в отдаленных провинциях. Однако это не значит, что гомосексуализм в Японии исчез, отнюдь нет.
«Вне стен публичных домов гомосексуалисты превратились в “продавцов благовоний”. Претенциозно и богато выряженные, эти женоподобные личности носили коробки из дерева кири с различными благовониями, завернутые в голубую материю; они стучались в двери лучших домов аристократов и военачальников, предлагая ароматные курения и себя самих».
Но откуда же взялась в японцах такая безусловно греховная для европейцев страсть? Я уже не раз упоминал,
